День, еще день - все они походили на осторожные шаги, утопающие в глубине ворсистого ковра, которые так любят расстилать вокруг кроватей в спальне пожилые дамы и управители претендующих на фешенебельность гостиниц. Ноги вязнут в обманчивой мягкости, скрадывающей шум, в длинных - обыкновенно еще и белых! - искусственных клочьях синтетического меха. Бауэру с трудом удавалось сдерживать свое нетерпение, вызванное неожиданным толчком к действию - таким, какой чувствуешь, если тебе подсекли разом обе ноги, и не просто так, на бегу, а под колени, исподтишка. Резко, подло.
В его голове взрывались снаряды, в стенки черепа изнутри долбилась шрапнель, обещая в конце концов засыпать этот сумасшедший городишко доверху. Впрочем, взгляд Виктора, каким его видели все, кто только мог видеть его в эти дни после вечера первого мая, был спокоен - еще бы, уж кому-кому, но только не жителям Оутиона стоит знать о боевых действиях, происходящих где-то чуть выше мозжечка священнослужителя. 
Его лицо с тонкими чертами, слегка раскосыми глазами подростка и четко очерченной линией верхней губы, его рост - все 159 сантиметров затаенных пружин - его черные, смоляные и тяжелые волосы с совершенно незаметной, если смотреть сверху вниз - а на него все практически смотрели, волею-неволей, именно так - сединой в коротко остриженной части прически, все это существовало, кажется, для одной цели. Для того, чтобы скрывать пылающие факелами дома и крики вперемешку с грохотом автоматов. Его руки - жилистые, с наметившимися венами и белесыми беспорядочными узорами на пальцах - почти незаметные шрамы, следы неглубоких, но неприятных и бесформенных ран - двигались автоматически в течение дня. Кому-то он подавал руку, благословлял, что-то листал. Горло издавало привычные человеческому слуху звуки, Виктор даже говорил, почти не задумываясь об этом. Ему достаточно было закрыть глаза, чтобы в голове вместо мелодий, выводимых хором или вопросов редких собеседников начинали звучать визги и крики.
Это было похоже на ад - вся эта долбанная местность похожа на ад, и превратить улицы в землю обетованную можно только тогда, когда отшумят сирены, когда впитается в почву кровь, когда шиповник и бугенвиллия расцветут - уже не дымчато-розовыми, а алыми рассыпающимися соцветиями. Но истине пока было рано выползать на белый свет, далеко не все было готово, кажется, именно об этом и говорил Ропер. О том, что все должно быть естественно, что нельзя искажать ход событий, Бауэр знал и сам.
В редкие часы, когда он полностью приходил в себя и начинал осознавать, что ушли в небытие очередные сутки или полсуток, Виктор искренне молился. Молился о том, чтобы когда-нибудь все стихло - и внутри, и вокруг него. Алчущий да получит желаемое, но лишь в том случае, если подтвердит свою искренность. Как иначе, кроме как действием, ее подтвердить?
И, как смешок, как неприятное напоминание, звучало раздражающим шепотком время от времени прозвище, используемое здесь как второе имя во второй, закулисной жизни города, похожего на сцену. Ван Хельсинг. Старые книги, старые методы борьбы с непознанным и непринятым - те методы, о которых напоминал шум в голове.
- Пути Господни неисповедимы, - тонкая книжица в темно-синем переплете в руках Бауэра начинала плясать, вертеться маленьким штормом. Ни у кого не возникало возражений. Путь, которым шел Виктор, был именно таким. Эта присказка была его любимой, любимой из огромного сонма истин и цитат, которые он мог высказать в разговоре, едва замечал тень сомнения - как такой человек вообще оказался в церкви, да еще и не уборщиком, не случайно забежавшим прохожим...
Неровные шаги отвлекли от воспоминаний и дум, отвлекли даже от выпрыгивающей из окна горящего дома и истошно вопящей чернокожей девки с курчавыми волосами, еще больше свернувшимися от жара. В падении она не сгруппировалась и теперь, похоже, сломала лодыжку. Но разглядеть это было уже невозможно - все поблекло, снова формируя стены церкви, куда Виктор удалился позавчера, пребывая в поиске уединения. Сюда вообще не так уж часто заходили, церковь, хоть и старинная, располагалась вдали от основных маршрутов как местных католиков, так и приезжих. Здесь не должно было быть посетителей. Тем более ночью. Тем более - в грозу. Виктор недовольно сжал губы, жалея, что оставил двери незапертыми на ночь - в этом рассаднике зла, в Оутионе, нельзя проявлять иное милосердие, кроме милосердия последней пули, приканчивающей раненого.
Кроме шагов, звучали и капли, стукающиеся об пол в своем ритме, отличном от движений вошедшего.
Кап-кап. Да, святой отец, здесь тебе не уединенные часовни маленьких, неприметных почти городков в странах, где на одного католика приходится пара сотен тысяч язычников. Здесь, черти бы их побрали все сразу, Соединенные Штаты. 
Рыжая девушка - волосы свисали темно-бурыми влажными комками - расселась на скамейке, прежде пробормотав - слова все равно отозвались в пустом зале привычно мелодичным эхом - богохульную фразу, которая может принадлежать исключительно атеистам, причем атеистам не из тех, кто религию ненавидит, превращаясь в сверкающих гневом апостолов Великой Науки, а из ленивых. Тех, которым плевать на все и вся, кроме себя любимых.
Первых Бауэр понимал в какой-то степени.
- Знаю, мы друг друга недолюбливаем, но Господь всепрощающий, верно?
Книга в синем бархате сделала предупреждающий поворот, мелькнули ловкие пальцы. Тоже негромкий - и тоже звучный, перекрывающий шум разгулявшейся стихии, голос прозвучал сбоку от промокшей бестии, уставившейся в потолок. Абсолютно спокойный голос, но при этом не менторский и не поучающий. Таким голосом обычно отвечают в небольших магазинах. "Этот пылесос стоит всего сто долларов" - тыкая пальцем на тот товар, который никто никогда не купит, просто потому что есть вещи повыгоднее. А эта вещь лежать будет вечно, пока не закончатся все гарантийные талоны. Пока владелец магазина не покинет город, подгоняемый чем бы то ни было от банкротства о неожиданного успеха в писательстве железнодорожных романов.
- Господь не только всепрощающ, Он готов и принять любого, кто обратится за помощью. И даже, хоть и далеко не всем это понятно, ничего не требует взамен, - белая полоса ткани прямо под горлом словно отделяла голову Виктора от тела. В полутьме он казался совсем подростком, и только голос как раз и выдавал. Выдавал человека, который смертельно устал от человечества, но, с другой стороны, еще не исчерпал запас терпения по отношению к нему же.
Взгляд совершенно прояснился, дым и языки пламени уступили реальности.
- Здесь найдется полотенце, я думаю. - Он сказал это спокойно, без тени предложения или вопроса в голосе. Если ты чего-то хочешь, то смиришь гордость и попросишь, а если не смиришь - так не сильно-то и хотел, верно? Он предоставил девушке решать самой. Тонкие ноздри слегка расширились в блеклом подобии любопытства.